Из жизни русского Ивана

ВОСПОМИНАНИЯМИ ОБ ОТЦЕ, ФРОНТОВИКЕ ИВАНЕ БУХАРОВЕ, ДЕЛИТСЯ ГАЛИНА ЛОГАЧЁВА.

Держа руку на пульсе времени, администрация Межпоселенческой библиотеки Советского района Ханты-Мансийского автономного округа (где я сейчас живу) решила в Глобальной сети создать собственный сайт. Для его наполнения каждый отдел должен был прорекламировать свои фонды.

Заведующая краеведением Валентина Яблочкова, демонстрируя мне богатства отдела, принесла первый том "Книги Памяти" по Тюменской области. Энциклопедическое издание, в которое включены сведения о воинах, призванных в армию и не вернувшихся с фронтов Великой Отечественной войны.

Открыв книгу наугад, я прочла:

БУХАРОВ Иван Алексеевич, рядовой, 1920 г., пропал без вести в 1941 г.

Это был мой отец.

Я родилась в 1957 году, третьим ребёнком в семье. Родители меня называли "поскрёбыш", баловать не баловали, но самый сладкий и редкий кусок отдавали мне – как самой маленькой.

Старшая сестра – Люба – посылая родителям посылки – всегда подкладывала туда что-либо вкусненькое для меня, великовозрастной девицы ростом 180 сантиметров, с припиской: "Это для Гали – она же у нас самая маленькая".

Жили мы в большой деревне Тумашовой, где были и клуб, и кинотеатр, и спортзал, и школа-восьмилетка.

Колхоз носил имя Михаила Васильевича Фрунзе. Мой отец работал в этом колхозе ветеринарным врачом. И хоть был он инвалидом – пришёл с фронта без ноги – но кто на это после войны обращал внимание? Тогда и совсем-то безногих и безруких было пруд пруди, а если у тебя только одной ноги нет, так ты считаешься практически здоровым человеком.

Главное – совершенно здоровым человеком считал себя сам мой отец. Он вставал раным-рано, прицеплял к культе (остаток ноги сантиметров 25–30) деревяшку, привязывал её к поясу и шёл во двор управлять скотину, а потом спешил на работу.

Хозяйство, как я его помню, было у нас всегда очень большим: коровы, телята, поросята, овцы, куры, гуси, да ещё и лошадь, потому как передвигаться от фермы к ферме на деревянной ноге не очень-то сподручно, а на лошади – в любую погоду любо-дорого. Но даже и лошадь не спасала культю от напряжения колхозной работы: постоянно отец натирал её о жёсткие края протеза, она кровоточила, саднила, болела. Он мазал её разными снадобьями и мазями, а утром опять укутывал в мягкую тряпочку, совал в протез и шёл по бесчисленным фермам, отарам, загонам… Этот специфический скрип передвигающегося протеза я узнавала за несколько метров, пожалуй, даже за десятки метров от дома. Огород у нас тоже был огромный: такое хозяйство надо чем-то кормить, а с другой стороны, всё своё, значит, покупать почти ничего не надо и семья сыта.

Кроме привычных картошки-моркошки, отец развёл настоящий яблоневый сад (даром, что Сибирь) и осенью, когда яблоки поспевали, распахивал калитку и двери амбара, чтобы вся ребятня свободно приходила за теми яблоками и брала сколько ей влезет. Благодаря такой мудрости моих родителей в наш сад-огород никогда не лазили деревенские сорванцы, знали, что всё равно наедятся вволю.

Забегая вперёд, скажу, что в конце жизни начал мой отец разводить ещё и вишнёвый сад, и уже несколько деревьев прижились и стали плодоносить, но не успел он насадить столько вишни, сколько мечтал, так и не стал пустырь у нашего дома вишнёвым раем.

Должна сказать, что мама была ему не просто помощницей, а настоящим тягачом такого большого хозяйства.

В молодости она за один день накашивала на корову, и редкий мужик мог угнаться за ней в этой работе.

Как-то мой муж, увидев, как работает на покосе уже не молодая тёща, сказал:

– Если бы твоя мать занималась каким-нибудь видом спорта, она бы стала Олимпийской чемпионкой.

На это я ему ответила, что никогда моя мать не стала бы Олимпийской чемпионкой. Потому что ни бегать просто так зазря, ни толкать бесполезное железо она не стала бы ни за что в жизни.

Работая, должна знать, что этим сеном, картошкой, дровами… она обеспечивает уют и покой своим ребятишкам, мужу, семье. А медаль ей ничего хорошего не даст, этот кусок железа никогда не будет для неё стимулом к такому тяжёлому воловьему труду.

Пожалуй, только сын её и мой брат Александр умеет так же, как мама, широко и красиво косить.

Бывало, начиная покос, они шутливо перепираются между собой: кому первому закашиваться. До какого-то времени Саня побеждал в споре тем, что уступал маме это почётное право, вставал вторым, а потом уже все остальные гуськом друг за другом пробивали свой прокос. Но со временем мама стала отказываться от этой почётной обязанности: мериться силой с сыном она уже не могла, а задерживать его на укосе – не хотела.

Правильно выстроить очерёдность в этом деле – целая наука. А ну, как зачинщик окажется слабым и будет сдерживать идущих за ним – ведь на покосе – не на дороге, обогнать впереди идущего не получится, вот и остаётся лишь подстраиваться под него, а работа тормозится. Но вот косари выстроились цепочкой друг за другом от мастера к подмастерью, а в конце этой цепочки стоят ученики, которые – типа меня – не могут ладом ряд прокосить. И вот уже поют косы по траве, укладывая её в ровные рядки. За каждым косарём след в две колеи, словно тележка проехала – так плотно и часто двигается косарь, что следы от каждой его ноги превращаются в сплошную ленту утоптанной стерни.

Мама вспоминала, как добивалась девчонкой у своего отца – что за тележка ездит за ними по покосу – всё поле в колеях.

– Я не буду, – кричу маме, – свои ряды грести, там под сеном трава не прокошенная за грабли цепляется.

То и дело тренькает брусок по тонкому лезвию косы – точат косари её сами, а править отдают мастеру.

Вот этим филигранным делом – отбивать косы – у нас тоже занимался папка. По причине своей инвалидности в косари он не годился, но приготовить весь скарб и инструмент, отладить его, поправить, изготовить – это была его святая обязанность.

Внуки с трёх лет имели в нашем хозяйстве и свои молотки, и свои грабли, любовно сделанные для них дедом Ваней.

А ещё он разводил костёр и готовил свой фирменный покосный чай на травах. Чай, который мы часто с покоса привозили домой, и пили потом тягучий фиолетовый напиток с ароматом смородины и ещё чего-то пряного и вкусного.

Возвращаясь в детство, я должна сказать, что НИКОГДА мой отец не рассказывал нам о войне.

И не только нам. Он НИКОГДА и НИКОМУ ЭТО не рассказывал.

Он об этом хотел забыть.

Может быть, и работа такая всепоглощающая нужна была ему затем, чтобы прийти и свалиться, и забыться от усталости, и не видеть даже снов.

Иногда это ему удавалось.

Но даже я, родившаяся через двенадцать лет после войны, помню, как отец кричал по ночам, кричал от страха и от фантомных болей – ему снилась война.

Помню, как к нам приходил деревенский фельдшер, а отец говорил, что болит у него несуществующая нога. Эти странные боли не могли вылечить никакие таблетки, никакие уколы, никакие уговоры. Лишь огромная сила воли (которая безусловно отличала его) да каторжный труд отвлекали в дневное время. Но как только отец засыпал, так нечеловеческий вопль поднимал на ноги всю семью.

Шли месяцы, годы, десятилетия, уже родилось не одно поколение послевоенных детей, а наш папка, нет-нет, да и вскрикивал неожиданно – хоть днём, хоть ночью – свои неизменные: ой-ё-ёй-ё-ёй-ё-ёй-ё-ёй...

На службу в армию он, родившийся в 1920 году, попал ещё до войны.

Когда парней из его призыва отправляли в Красную армию, ему угораздило простудиться и сильно заболеть. Так и получилось, что все его одногодки уехали на Дальний Восток, а он пошёл с другой командой и служить попал на запад.

О той его жизни мы узнавали по крупицам и то не раньше, чем через полвека после Победы.

После многих уговоров и увещеваний согласится, бывало, поговорить с очередным корреспондентом, а мама рядом с валерьянкой стоит. Потому что наш сильный и очень волевой папка всегда плакал, когда вспоминал войну.

Служба перед войной в армии была не сахар.

Он вспоминал, как советская пропаганда говорила, что в Красной армии солдатам дают хлеба больше, чем в любой другой армии мира.

– Не знаю, – с сомнением покачивал головой наш папка. – Может, у них там приварок какой был хороший, но если уж меньше, чем у нас, то просто ноги протянешь. Ведь если какой кусок хлеба окажется побольше на столе, то к нему руки три-четыре сразу тянутся.

Бывало, когда в баню вели, ребята прямо из строя под машины бросались от голода.

– А винтовка, – продолжал он свой печальный рассказ, – чуть в неё песочек попал – всё, нужно разбирать, чистить, смазывать, иначе стрелять не будет.

Всё это пришлось на долю тех, кто служил в 1941 году действительную службу. Потому и вернулись домой с войны один из ста таких солдат.

– Драпали так, что только пятки сверкали, до самой Москвы, – горько вздыхает папка.

Вот тогда-то, в 1941 году, рядовой Иван Бухаров, 1920 года рождения, и пропал без вести.

Попав в окружение и прибившись к партизанскому отряду, он будет воевать там, не заботясь о том, чтобы кто-то официально зарегистрировал его живым и провёл по всем необходимым документам. Даже наградное ходатайство привезёт домой после войны, не посчитав нужным отправить его по инстанциям.

Не за медали они воевали…

А уж потом, вернувшись из партизан в действующую армию, попал он в дивизионную разведку, и случилось ему там "умереть" ещё раз.

Шёл 1943 год. Пошли как-то разведчики на задание. Документы и личные вещи – как принято – сдали командиру. Группа была большая.

Наткнулись на засаду.

Отца ранило. Сильно ранило, товарищи решили, что убило. Только оставлять своих – живых или мёртвых – разведчикам было нельзя. Вынесли товарищи едва живого Ивана Бухарова и отнесли в морг, где дожидались своей последней доли погибшие за Родину. Уверены были, что не жилец. Ну, если ещё не помер, то помрёт с минуты на минуту.

Принесли и оставили среди таких же бывших уже защитников, сложивших свои буйные головы на поле боя за Родину.

Сколько времени пролежал Иван в компании своих бывших однополчан – одному Богу известно. Только смилостивился над ним Всевышний, видно что-то не доделал ещё солдат на этой земле. Может, жену не обнял, поскольку не имел ещё, может, детей не родил, может, чего-то важного не оставил после себя...

Только стал этот "убитый" разведчик просить в бреду картошечки, а санитары услышали.

– Погоди, – говорят, – парень, да ты, однако, жить хочешь.

И потащили его из-под холодных тел в санчасть, а потом уж и в госпиталь, и в другой, и в третий…

Операция за операцией… До самого Самарканда довезли бойца.

Ногу он потерял, а вместе с ней и память свою.

– Есть ли, – спрашивают, – у Вас, солдат, семья?

– Есть, – отвечает боец.

– Большая или маленькая?

– Не знаю.

– Мать, отец есть?

– Есть, – отвечает боец.

– Как зовут?

– Не знаю.

– Братья-сёстры есть?

– Есть, – подумав, отвечает боец.

– Как зовут?

– Не помню.

Со временем вернулась память к солдату.

Приехал он домой, обнял мать, отца, тоже вернувшегося с фронта, учиться пошёл на ветеринарного фельдшера, а потом стал искать себе жену.

Тоже история не рядовая, но уже совсем другая, и расскажу я её вам в другой раз.